Вера Никандровна подобрала шаль, закуталась, обернулась к старику. Он обулся и держал картузик на коленях. Пристальный, будто покровительственный, тонкий взор его выражал удовольствие. Она старалась угадать в этом взгляде всё, что старик мог знать, и уже понимала, что он как бы создан для того, чтобы под прикрытием добродушной усмешки, за лукавинкой прищуренных глаз таить всё, что ему известно. Но она не могла не спросить, что в эту минуту казалось самым важным.
— От кого же это письмо?
— Не обозначено? — изумился старик и сожалительно потряс головой. — Вот те на!
— Вам нельзя говорить, да? Но вы ведь знаете, кто вас послал, правда?
— Да что же послал? Ноги есть — и ступай. Вдаваться не будешь — почему да зачем.
— Но скажите, скажите! Могу я ответить этому человеку? Коротенькой записочкой? Вы передадите?
— Зачем писать, голубушка Вера Никандровна? Память у меня не отшибло, я повторю, что вы накажете, слово в слово.
— Всего несколько строчек, просто — поблагодарить, — сказала она мягко.
— Да ну, уж пиши, — с прежней лаской ответил он. — Ждать-то мне не очень…
— Я сейчас, сейчас!
Она побежала в комнату и тотчас вернулась, на ходу вырывая из школьной тетрадки листок бумаги. Все так же, не садясь, наклонившись к лампе, она стала писать карандашом, и шаль опять медленно начала скатываться с её спины.
«Вы не захотели, чтобы мне было известно, от кого я узнала такую горькую весть о своём сыне. Но я вижу, вы — его друг и, значит, — мой друг. Спасибо вам, дорогой друг, за помощь, которую вы обещали моему мальчику, и за участие в моем горе. Я тоже верю, верю, что он перенесёт страдание с тем достоинством, которое его, кажется мне, отличает. Но сколько опасностей ждёт его на пути, сколько опасностей и мученья! Помогите ему, раз вы научили его звать себя товарищем и раз он зовёт вас этим именем! А главное, не бросьте его тогда, когда он будет плох, когда от него отвернутся из-за его слабости или малодушия, в час усталости, отчаянья или пошлого соблазна, если такой час придёт. Я же обещаю вам, что он не услышит от меня ни слова горечи и не узнает ни об одной моей слезе. Потому что теперь я знаю от вас, что он сам выбрал дорогу, по которой идёт, и пусть я буду ему посохом, а не сумой с камнями на этой дороге. Поможем ему делать большую жизнь, если он почувствовал в себе силу её сделать. Ещё раз — большое вам спасибо, неизвестный мне друг и товарищ. Если будете раньше меня писать ему, напишите, что я благословляю его своим материнством».
Она тщательно скатала записку в трубочку, как было скатано письмо, и подошла к старику. С торжеством окончившего возвышенный труд человека и взглядом, умеющим постигать людей, она всмотрелась в его лицо.
— Вот, — сказала она тихо, — передайте это…
Она приостановилась и вдруг, набравшись духу, закончила решительно:
— Передайте Рагозину.
Старик быстро нахлобучил картузик, встал и сунул пальцы за поясок.
— Сами, голубушка, передавайте, коли больше моего знаете, — ответил он.
— Да я не больше знаю, — улыбаясь, сказала она. — Я только слышала, что есть такой человек, и думаю, что это он прислал мне письмо.
— А думки твои бессмысленные ни к чему. Мне пора.
Он стоял, не вынимая рук из-за ремешка, она — протягивая ему записку.
— Делай-ка лучше, что он там наказал, — проговорил он сурово.
— Кто — он?
— Ну, про что он тебе распорядился?
Старик шагнул к столу и взял письмо.
— Что вы хотите? Нельзя! Это моё! — почти закричала Вера Никандровна. — Отдайте!
Шаль упала ей в ноги, косица рассыпалась на пряди, она тянулась к старику, стараясь вырвать письмо. Он оттолкнул её властно, подошёл к печке, бросил письмо на шесток и достал из кармана спички.
— Прочитала? — спросил он грубо и сам ответил: — Прочитала. Запомнила? Запомнила. Баста. Делай на моих глазах, что наказано. Поняла?
Он чиркнул спичку, зажёг письмо и спокойно дождался, пока пламя, обрадованно взлетев, сникло и пропало. Он взял в пригоршню пепел и растёр его ладонями.
— Давай, что ль, свою писульку, — буркнул он добрее.
Она отдала записку и неожиданно, с каким-то благодарным светом на горящем лице, сказала:
— Погоди.
Она распахнула створку шкафчика в столе и достала бутылку темно-зеленого блестящего стекла. Попробовав вытащить пробку, она сломала ноготь и принялась разыскивать штопор.
— Погоди егозить, — отечески остановил гость.
Коричневыми покривленными пальцами он подцепил пробку, как клещами, и легко вытянул её из горлышка. Вера Никандровна наполнила стаканчик маслянистой исчерна-рыжей наливкой. Старик снял картузик.
— А себе? — сказал он.
Она налила рюмку. Он стёр указательным пальцем клейкую каплю, тяжело сползавшую с бутылки, облизал палец, приподнял стаканчик, слегка подмигнул маленьким сощуренным глазом, спросил:
— За сына, что ль, за твово?
— Ты знаешь его? Да?
Не отвечая, он выцедил наливку до дна, зажмурился и потряс головой.
— Вишнёвка?
— Сливянка. Так знаешь моего Кирилла?
Все ещё не размыкая туго сжатых век, он крякнул:
— Язви-тя! Прямо — престольная, ей-богу.
Потом чуть-чуть приоткрыл глаза и ещё раз подмигнул:
— Сына-то?
Он вытер губы, одним движением забрав в кулак и потянув клин бороды.
— С лица-то он в тебя…
— Да, да, он очень похож! — восхищённо подхватила она. — Где ты его видел? Когда?
Счастливая, взбудораженная нетерпеньем, она ждала его рассказа, но он сразу нахмурился, аккуратно впихнул записку за голенище, деловито поднялся, подал руку.
— Благодарим за угощенье. Нам пора.
Не совсем ловко сгибаясь, он вылез в сени, и там она уже не решилась повторять расспросы. Он исчез в том же мраке, из которого явился, безмолвнее и внезапнее, чем пришёл.
Вера Никандровна не легла спать. Она сидела на постели до тех пор, пока рассвет не прочертил ровненькие линеечки в щелях ставен. Она вышла на улицу.
Утро было по-ноябрьски злое, белесые тучи свисали на землю, и со станции тяжело поднимались к ним густые, медлительные дымы. Они будто состязались в разноцветности окрасок, — сизо-синие, золотисто-рыжие на путях, огненно-багровые, вишнёво-чёрные над цехами депо, они, как косы — лентами, были перевиты молочными струями пара, перегонявшими их по пути к небу, где все соединялось в сплошную навись гари.
Вера Никандровна долго стояла, глядя на незнакомую борьбу дымов, которая словно грозила захватить собой весь мир. Запахи угля, нефти, пережжённого масла и красок накатывались временами через огромный, застеленный пылью пустырь. Множились, распространялись, вырастали железные стуки и скрежет.
Но утренний свет прибывал и прибывал неуклонно, и ей казалось — она уже неотделима от маленького незаметного флигелька, у которого встречала это утро и который теперь надолго становился её новым домом.
Она открыла ставни окон.
32
Вскоре после свадьбы Лизы выдался золотой день, точно затерявшаяся карта из давно сыгранной колоды. Решено было отменить всю намеченную программу удовольствий и идти на яхте.
За рулём сидел Витенька, на парусах менялись двое его закадычных друзей. Лиза устроилась на носу. Ветер дул боковой, шли попеременно правым и левым галсом, выписывая широкую кривую от песков к берегу и назад к пескам, и Лиза вскрикивала на поворотах, когда перекидываемый парус валил яхту с борта на борт. Лизе не было страшно, она вскрикивала от удовольствия и потому, что это веселило яхтсменов и они смеялись. Яхта была крашена в белое с голубым и носила имя «Лепесток». И правда, легко послушная, она летела по бутылочно-зеленой чешуйчатой волне, и парус её был похож на загнутый край белого лепестка.
Когда вышли на стрежень, Зелёный остров развернулся всею ширью своих зарослей. Они уже перекрасились по-осеннему — ивово-серебряная поредевшая листва была почти проглочена лимонным тоном, местами — в пятнах табачного оттенка, нежно сливавшегося с неаполитанской желтизной песка.